Как бы наплывом. 
               Постепенно высветляясь. 
               И затмевая блистательного Гуничева. 
               И все остальное вокруг. 
               И дальше, чем вокруг. 
               Вытесняя все сиюминутное. 
               И все предшествовавшее. 
               Оно явилось сказочно  нежным, 
                                     дружелюбным,
                                     улыбчивым, 
                                     курносым, 
                                     солнечным,
                                     с челкой и
                                     с веснушками, 
                                     созданием. 
              -"Знакомьтесь", - как бы из вечности прозвучал голос Гуничева. 
              -"Наташа"-.
               И вся жизнь моя в тот миг разделилась на две части. 
               На уместное и неуместное. 
               На до и после. 
               Я думаю, это была самая великолепная роль той неказистой двери,
               что и поныне служит во ВГИКе.

            Было это 18 марта 1964 года.
            Трудился я тогда во ВГИКе. 
            И уже два года  
            На умопомрачительной должности 
            "Старший препаратор". 
            Кстати, чтоб добиться этого места 
            Я два года выслуживался 
            В просто препараторах.
            Это - к слову.
            А в тот день мне был знак.
            От моего начальника Ципурского.
            Скатать в Особый отдел.  
            За  буржуазным фильмом. 
            Замечу, 
            Что в те времена студентов ВГИКа 
            Подобными лакомствами 
            Не баловали. 
            Известие о таком просмотре оборачивалось 
            Форс-мажором. 
            Потрясением.
            Рушившим все планы.
            Личные.
            Рабочие. 
            Учебные.
            Как говорится, 
            "Пожар в бардаке во время наводнения"
            А ради усиления этого эффекта, 
            Решение о показе принималось
            Внезапно. 
            И держалось 
            В строжайшем секрете.
            Третьему во ВГИКе, 
            После ректора 
            И Ципурского, 
            Информация конфиденциально доверялась 
            Старшему препаратору:
            Вот она: 
            "Клео от пяти до семи",  
            Франция.
            Аньес Варда, 
            В 15 часов. 
            Совершенносекретную информацию
            Первой в миру 
            Узнала Вася.  
            О канале утечки догадываетесь?
            И я уже мчался.
            С огромными коробками-блинами.
            Из Особого отдела обратно во ВГИК. 
            И в расчетное время.
            В 14.45
            Тормознул водителя Диму 
            Возле метро "Проспект мира". 
            До начала просмотра оставалось  в обрез.
            15 минут.
            Но Вася  задерживалась. 
            Как обычно.
            И, как обычно, 
            Я не был готов к этому.
            Но, как всегда, 
            Был  готов ждать.
            Сколько понадобится. 
            Потому, что все остальное в жизни
            Значило куда меньше.
            Особенно
            На столь необязывающей должности.
            С безответственным жалованьем.
            Вдобавок
            И здесь содержался повод для размышлений.
            Уводящих от угрызений совести.
            Перед страждущим ВГИКом вообще.
            И доверчивым Ципурским в частности.
            И мысли потекли. 
            Вот они, конспективно.
            Старшему препаратору положено было 
            Тридцать два пятьдесят. 
            Что на 2.50  больше 
            Чем просто препаратору.
            Это означало, что с 1962 по настоящий день
            Я мог употреблять
            "Московской особой" 
            За 2.87  
            По 166 миллилитров 
            Ежедневно. 
            Плюс 
            По одной палочке эскимо 
            По 11 копеек. 
            Плюс 
            По одной городской булочке 
            По 7 копеек.  
            Плюс 
            По 33,3 грамма 
            Отдельной колбасы 
            По 2.20. 
            Жизнь в нашей стране происходила 
            По непререкаемым установкам. 
            И весьма загадочным.
            Для тех, кто находил время 
            Задумываться. 
            Пока Васи не было - 
            Время было. 
            И о чем подумать - было.
            И мысли закрутились. 
            Загадка для меня состояла, конечно, не в том,
            Как можно жить на зарплату,
            На которую прожить невозможно. 
            Это вопрос для умственно отсталых. 
            Как, к примеру, и вопрос о том, 
            Почему в киношном вузе 
            Не показывают современного кино.
            Меня занимали несоответствия 
            Более тонкого свойства. 
            Ну, например, что такого особого 
            В "Московской особой"?
            А это понять 
            Не представлялось возможным. 
            Ввиду того, что просто "Московской" 
            Не существовало в природе. 
            В отличие от просто препаратора, 
            Который худо-бедно существовал.
            На свои 30 рублей.
            И, что очевидно, отличался от старшего. 
            Двумя рублями и пятьюдесятью копейками.
            Или, почему "эскимо"? 
            Может, от канадского "эскимос"? 
            Но если так, то почему не переименовали?
            Как французскую булку  
            В городскую, 
            А халу 
            В плетенку. 
            Или все патриоты 
            Сосредоточились 
            Исключительно 
            В хлебобулочном ведомстве? 
            И что значит "колбаса отдельная"?
            Отдельная от чего или кого?
            Ну, и, наконец, что значит препаратор, 
            В контексте вмененных мне 
            Должностных обязанностей?
            Клянусь: никогда в жизни я, 
            Боже упаси, 
            Никого и ничего 
            Не препарировал. 
            И, тем не менее, 
            За все шесть лет 
            Не имел ни одного 
            Дисциплинарного замечания 
            По поводу очевидного несоответствия 
            Занимаемой должности.
            Мысли становились все более дерзкими. 
            А, Васи все не было.
            Но, в отличие от Димы, водителя газика, 
            Я жил не по принципу
            "солдат спит - служба идет".
            Мне было о чем подумать. 
            Минут сорок.
            А потом миг настал: 
            В толпе засияло милое личико
            И мысли испарились.
            И я потерял сознание.
            И не приходя в него,  
            В 16 часов 
            Вместо 15 
            Подал фильм к просмотру.
            И Ципурский,
            И переводчица-полиглот 
            Беатриса Бернардовна, 
            И донельзя забитый 
            ВГИКовский зал  
            Дождались Васю.
            Правда, 
            Никто из них 
            Никогда 
            Не узнал, 
            Кого именно они ждали.
            И вот 
            Ципурский
            Дал свой 
            Фирменный 
            Повелительный знак 
            Киномеханикам.
            И, разогретая 
            Часовым ожиданием, 
            Аудитория 
            Взорвалась овациями
            Во славу Ципурского.
            И кино завертелось
            И просмотр начался
            Французский фильм был, наверное, хорош. 
            Но Вася...
            Будто 
            Свежая, 
            С хрустящей 
            Корочкой, 
            Французская 
            Булочка.
            Будто 
            Витиеватая 
            Хала.
            Будто 
            Глазурное
            Эскимо 
            На палочке.
            Была
            Отдельно, 
            Особо  
            Очаровательна...
            Когда я пришел в себя, 
            Меня произвели в научные сотрудники
            Это обстоятельство 
            Дало мне новую пищу.
            Исключительно для размышлений, конечно.
            И пока водитель Иван Семенович 
            Привычно дремал, 
            Ожидая Васю 
            У метро "Кропоткинская", 
            Мне было о чем подумать, 
            Чтобы унять
            Терзания совести 
            По поводу страждущего 
            ВГИКа 
            И доверчивого 
            Ципурского.
            И мысли текли.
            Нет, я думал  не о том, 
            Как человеку 
            С высшим образованием 
            Прожить 
            На пятьдесят пять рублей. 
            Эта задачка - для дебилов.
            А вот почему 
            Младший научный сотрудник 
            Получает 
            На два девяносто больше, 
            Чем просто 
            Научный сотрудник? 
            Может, это компенсация 
            За унизительное
            "младший"?
            Мне, во всяком случае, 
            Нравилось быть 
            Просто 
            Научным 
            Сотрудником.
            А два девяносто? 
            Чепуха!
            Если посчитать... 
            Ну... 
            На 17 миллилитров 
            В день
            Меньше выпивал.
            Так может, потому и 
            Не спился?! 


ноябрь 2006 - июнь 2007      

Когда-то…
лет пять назад
я выбирал. 
Между Мунком и Шагалом.
Между «Прогулкой» и «Криком».
Тогда Зина уже не жила. 
И не была…
А оживала, рождалась заново.
В компьютерных муках.
Прогулка или Крик – в чём лейтмотив былого?..
И просветление пришло: «Прогулка», конечно.
Да, да: восторг, воспарение – всё было…
А Крик…
Что-то глухое, изутробное…
Не про неё…
Ну да, потом, постепенно
Зина перестала быть.
Намного раньше
чем мы её, 
вздохнув,                                                            
похоронили.
Но Крик…
Не про нас.
Непознанное… 
И сложилось кино,
воскресившее Зину…

       ***

А когда-то, 
лет сорок пять назад,
ещё до Зины,
Было иное просветление. 
В обычный серый день
Из под кокетливой чёлки 
глянуло
весеннее солнышко.
И осветило.
И согрело.
Солнышко звали Наташа.
И началась моя Прогулка…
Потом у Наташи оказалась
сестра Зина.
А Прогулка продолжилась…
Потом Наташу стали звать
Вася.
И Прогулка продолжалась.
Порой налетали тучи.
Но Солнышко, 
сквозь любое ненастье 
протягивало
ко мне
свои лучи. 
Прогулка длиною в жизнь.
Несложенное кино…
        
       ***

И вот…
В неразборчивую фонограмму
параллельного мира
утреннего сновидения 
ворвалось:
«Бабушка умерла!» -
Отскочила чёрная шторка.
Снизу, 
за левый край кадра
пролетело застывшее лицо:
 «И Наташка тоже умерла!» 
 «Наташка? Это ж - ВАСЯ!»-
моментально перевело сознание.
БУДТО 
СОЛНЦЕ 
УПАЛО.
Крик
ужаса
впервые
в жизни
вырвался
из
моего
существа…
УПАЛО СОЛНЦЕ!

       ***

Тот фильм,
где лейтмотивом будет
дождавшаяся 
своего 
сюжета
картина Мунка,
я не успею сделать.
Я утешаю себя тем,
что Наташу
нет нужды
оживлять.
Она
всегда
и жила 
и была.
И осталась.
И теперь
завершает
с нами со всеми
Большую
Любовную
Прогулку.
Лишь на короткий миг
открыв мне
жуткое
отчаянье крика.


06 сентября – 16 сентября – 22 октября 2010

Вкус первой встречи.
Кто его не знает.
В нём – восторг и нежность.
Спокойный закат прошлого,
и счастливый восход будущего…
Она дарила мне это чувство.
Множество раз - как никто.
Теперь Её нет…
Вот уж два года…
И никогда не будет.
      ***
В моей морозилке – 
Её любимая синяя баночка.
С жёлтой крышечкой.
Там гуляш для меня. 
Я разговариваю по мобильнику -
на Её пожертвование.
Уж не до конца ли дней?                
Сухая гроздь в моей рюмашке – 
смородина из собранной для меня.
Как бы, моё пожертвование вечности…
Но не вечно и вещное...
      ***
И вот -
четыре рассказа о Ней… 
То, что я 
в последние годы
успел записать…
И прочитать.
Ей.
В нашем кругу…
А потом
был 
мой 
отчаянный 
«Крик»…
Который 
Она 
уже
не услышала…
А теперь –
это вот 
горькое 
повествование…
      ***
Есть фильм 
о Зине…
А если б не Она –
пожалуй, и не было бы.
Точно б – не было:
ведь и сама >Зина 
явилась 
мне 
Её стараниями…
Жили - были.
Наташа
и >Зина.
И вот – 
не живут-
не будут. 
Никогда.
Фильм  – 
попытка уговорить вечность. 
Там 
в маленькой роли – 
Она…
      ***
В начале было слово, Её слово: 
«Белобоков, 
мне нравится отвечать прохожим, как куда-то добраться»…
      ***
Потом - изображение: 
Она бежит спасать меня 
после аварийного приземления моего 
во Внукове. 
В посёлке Внуково. 
Я выпрыгнул тогда со второго, 
помилуй Бог, 
этажа. 
От тоски.
      ***
Затем, помню, как взвалила Она на себя 
бесчувственное тело товарища нашего, 
павшего в очередном неравном поединке 
с Зелёным змием. 
Да отволокла невменяемое существо 
из аварийного дома на Плющихе 
в элитный Староконюшенный, 
в его дом.
      ***
А вот самое смутное воспоминание. 
Тяжелейшая моя депрессия восемьдесят второго года. 
Тут помочь могла только женщина. 
Я звал одну, 
другую, 
третью. 
И они приходили. 
Но что-то поддельное, 
дежурное 
было в их спасательных словах и манерах. 
И пришла Она… 
Чудесного исцеления не произошло. 
Но явилось
бесценное
животворное
«чувство первой встречи»…
И освободило
энергию преодоления.
      ***
Затем, вспоминаю Её 
с громадным цветком в горшке. 
Она подобрала его на помойке. 
И занесла ко мне, 
до завтра. 
Потому, что в другой руке у Неё 
были три увесистых сумки. 
Одна – для дома в Мукомольном 
и две – для семьи на Волгина. 
Назавтра Она явилась с работы 
как бы налегке: 
всего с двумя сумками. 
И забрала цветок. 
И увезла всю поклажу. 
В разных направлениях.
      ***
Помню, как Она, 
сострадательно сетуя 
на неприязненные речи старой свекрови, 
сказала: 
«Зря она так. 
Ведь кто сможет, 
когда понадобится, 
ухаживать за ней».
      ***
В фильме «Единственная» 
Она открыла то своё очевидное, 
что для меня было невероятным. 
Она углядела, что любовь героини - от жалости. 
И тогда я впервые услышал главный Её парадокс: 
«Если мы для кого-то что-то делаем, 
то  делаем, 
в сущности,
для себя. 
Потому, что нам нравится так поступать... 
Это – ЭГОИЗМ»
      ***
А как-то разбушевалась во мне астма. 
И я рванулся к свежему воздуху. 
На Соловки. 
Увы. 
Ни соловецкая атмосфера, 
ни монастырская аптека, 
ни особое внимание хозяйки дома, 
ни телесеанс Кашпировского 
не помогали. 
Но со мной была Она. 
И, подставляя хрупкие плечи, 
спасала 
от невыносимых приступов удушья. 
То и дело настигавших меня 
на пленэрах 
жестокого и прекрасного архипелага.
      ***
Помню, как взялась изготовить на ксероксе 
тыщу бланков для моего эндокринолога.
      ***
А потом
помогала мне избавиться 
от последних атавистических зубов. 
Чтоб без боли.
Чуть ли ни две недели 
Она корпела тогда 
над подделкой.
Ерундовой, ничтожной,
но такой нужной бумажкой. 
Со всем присущим Ей старанием 
доводила «документ» до полной безупречности. 
      ***
Она редко могла позволить себе 
любимое своё Ядрошино. 
А за два года до рокового дня собралась. 
В последний, 
так оказалось, раз. 
Туда должны были съехаться чуть ни все, 
в том числе я. 
И Она, 
зная немногие оставшиеся мне плотские радости, 
прихватила рульку. 
А я не смог быть.
Рулька народу понравилась. 
А Она собрала тогда для меня смородину, 
а в Москве прикупила новую рульку… 
И я, роняя на эту роскошь 
слезы благодарности, 
враз умял все дары, 
беззубью вопреки.
      ***
«У меня мама…» - 
жалобно вздыхала Она 
на мои компанейские призывы. 
Девяностолетняя мама составляла Её главную заботу. 
Мама – это кормление капризного старого человека. 
Мама – это лечение,
с ежевечерней 
тщательной 
расфасовкой 
гомеопатии 
на десятки баночек и флаконов. 
Мама – это непрестанные гигиенические процедуры. 
Мама -  избалованный больной ребёнок… 
      ***
А меж тем, стало тесно в моём холодильнике. 
Это Она взяла на себя кормление обжоры. 
Дважды в неделю я направлялся к Ней на работу.
Как в собес.
Она выходила с сумками, 
И извлекала
фольговые свёртки, 
полиэтиленовые пакеты, 
причудливые узелки,
разнокалиберные банки
и склянки.
Весь этот многодневный праздник живота 
перемещался 
в мою безразмерную суму. 
Заполняя её до упора.
      ***
Поначалу, Она мягко, но подолгу,
укоряла и вразумляла,
что я плохо отмываю оборотную тару, 
и ей приходится перемывать. 
И что порой пропадают 
калиброванные крышечки, 
и она с трудом подбирает новые... 
Мне было совестно… 
Но свинство своё я пресечь не мог. 
И Она обречённо смирилась.
      ***
«Белобоков, я так рада, что удерживаю маму 
в таком возрасте в хорошем здоровье. 
Это предмет моей гордости», - 
призналась Она как-то.
      ***
Но скоро настали другие времена.
Новое начальство 
зашло 
в Её озеленённый кабинет 
и изрекло: 
«Здесь офис, а не Ботанический сад».
И Она принялась пристраивать цветы. 
В добрые руки. 
К тяжёлым сумкам прибавились горшки 
с беззащитными зелёными существами. 
«Белобоков, это ж те же дети…»
      ***
Потом Её «сократили», оставив без зарплаты.
Но Она продолжала работать.
И кормить: 
и маму, 
и меня, 
и ещё Бог знает кого.
      ***
Потом мама слегла.
И тогда Она оставила и работу, и хлопоты обо мне.
За те два месяца, с 7 июня по 8 августа, 
Она позвонила всего раз, 
накануне 26 июня:
«Белобоков, я, пожалуй что, 
уже не подниму маму. 
И отойти от неё не могу. 
Слышишь зовёт: 
«Наташ, что мне делать? – 
спрашивает, -
Что мне делать?»
      ***
Я сочувственно ждал Её освобождения…
Я предвкушал праздник - 
Её приезд 
к нам, в Её Ядрошино…
Была, была тревога: 
удержится ли в свободе, 
не соблазнится ль дурманом…
Да ладно… 
Хоть вздохнёт…
      ***
И вот –  август десятого года.
КАТАСТРОФА.
И не Она к нам в Ядрошинскую негу, 
А мы –
в ужасе, 
в отчаяньи 
опрометью 
оттуда… 
Не к Ней уже.
А в мёртвую квартиру.
Переполненную 
безжизненными предметами.
Лекарства, 
сумки, 
кофточки, 
тапочки…
А из живого – 
только бесчисленные сиротки-цветы.
Любовно политые.
И - множество банок 
с запасённой для 
зелёных деток 
водой...
       ***
Что было,
когда остановилось 
мамино сердце?
Она 
не стала никого звать на помощь.               
Она 
сделала должное сама.
Вызвала врача, милицию. 
Полила бесчисленные растения.
Всё… 
В Её помощи 
теперь,
наконец, 
никто 
не нуждался.
То был 
глубокий 
выдох.
       ***
А вдохнуть 
уже 
не оказалось сил.
       ***
То был
две тысячи десятый год. 
последний день
из знойных и дымных дней 
того убийственного лета
А на неделе Она признавалась нашей подруге:
«Невыносимо… Я в аду… я в аду…»  
Изнуряющая духота 
закупоренной, 
как хотела мама, 
квартиры. 
День и ночь.
Непосильное ворочание 
бесомощного маминого тела. 
Ночью и днём… 
Нас там не было.
Мы всегда были. 
Но неподалёку.
Не рядом.
       ***
«Все у нас так любят тебя!» – 
когда-то произнёс я…
А Она возразила: 
«Белобоков, да никто и не думает обо мне. 
Ведь смотри - о ком только вы ни пишете, 
а обо мне – никогда.
Никто»…     
       ***             
Или, в другой раз: 
«Белобоков, как только я хочу на тебя опереться – 
ты ускользаешь.
И я проваливаюсь в пустоту»…
Что тут скажешь…
       ***
Вспоминаю другое:
Как изведённый дикой болью, 
вызвал себе скорую. 
Да, по-размышленьи, сбежал, 
оставив Её объясняться с медиками.
       ***
Как смылся в аэропорту, 
правда всего на пару минут, 
когда стали просвечивать наш рюкзак 
с запретным спиртом.
       ***
Как отказался приехать, 
когда Она звонила из автомата с Покровки. 
Тогда Зинины соседи не пускали Её в квартиру. 
И я должен был помочь. 
Как? 
В поединке с хамами я не боец – 
Увы. 
Но и тогда и теперь -
неуютно с совестью. 
Отчасти и потому, что было тут кое-что «по умолчанию»: 
ко мне в тот вечер приехала любимая девушка…     
       ***
А, при последней встрече -
вдруг: 
«Белобоков, как ты находишь, я привлекательна?». 
Что тут сказать? Ответ – в вопросе! 
Но я честно принялся объяснять 
персональную свою невосприимчивость 
к дамам забальзаковского возраста.
Ну, забылось «чувство первой встречи»…
Но как не знать, что 
эта 
встреча –  
последняя.
Ведь я уж давно 
всякий раз 
прощаюсь 
с друзьями
навсегда.
А вот случился приступ простоты.
       ***
Задевал и не ведая о том. 
Наверное, не раз. 
Призналась Она, помню, только однажды. 
Лет десять назад. 
О даме, которая появилась в моей жизни  в начале девяностых: 
«Ты знаешь, я тебя так ревновала!»…
Не понять, 
не угадать…
Что тут скажешь?
       ***
Что бросить на весы совести в своё спасение?
Практически нечего.
       ***
Разве, кое-что 
из давнего бессознательного. 
Помню Её фразу, дважды повторенную 
в разные дальние времена: 
«Белобоков, я тебе так благодарна, 
что ты тогда увёз меня из ВГИКа…». 
В тот памятный вечер шестьдесят пятого было вот что. 
Она поссорилась со своим вечнолюбимым. 
И приехала ко мне в институт. 
Не вдруг, 
а по былой договорённости. 
Ну - кино, 
ну -  выпили, 
ну - приглушённый свет в монтажной… 
Ну, поцеловались, 
как будто… 
Может ещё какие-то пустяки… 
И было «чувство первой встречи».
«Остановись, мгновенье!»
И схватился я, 
засобирался, 
да с ней на такси, 
на Фурманова, 
к горемычному Пал Константинычу…
Куда, кстати,
волею случая приспела
в тот вечер 
и сестра >Зина.
       ***
А вот моё сознательное. 
С тайными в тот раз намерениями. 
Из тех же шестидесятых. 
Восхитилась она как-то. 
Где-то кем-то добытым, 
сказочного вкуса шоколадным ликёром. 
Ах, какой повод для встречи! 
И пустился я в поиск. 
Да ни в одном магазине 
о сказочном том ликёре 
и не слыхивали. 
Сказка сказывается скоро. 
И вожделенный тот сосуд, 
хорошо мотивированным упорством своим,
не прошло и года,                
я раздобыл… 
И, обуреваемый 
нежным трепетом,
позвонил с намерением. 
И другой раз позвонил. 
И третий. 
Повод не срабатывал.
И, когда мои посягновения стали мне неприличны, 
то как-то где-то на ходу 
я просто отдал я ей ту заветную бутылку… 
И забыл о ней. 
О бутылке, понятно. 
А через некое число лет  
мне, при случае, было тактично растолковано, 
что ликёр-то был… не тот.
Вот и все мои 
как бы ради неё 
как бы благодеяния.
       ***
Да, счастье её было не в наших подношениях, 
а в сознании своей причастности, полезности. 
И неиссякаемая потребность эта 
не могла не доходить до крайностей. 
В глазах людей, неосенённых её ЭГОИЗМОМ: 
бескорыстной и глобальной любовью.	
Её счастье было в трате себя.
Рассказывала.
О подвозившем её таксисте, с его грустной семейной историей. 
О полузнакомом дачнике, взявшемся помочь ей в латании кровли.
Об одиноком плотнике дяде Коле, то ли Феде, поправлявшем её хилую дачу...	 
Трата себя – кто поймёт?
       ***
Вспоминаю непостижимое для меня 
поношение от одной пожилой дамы. 
«Это ж какая грязная женщина – возмущалась она Ею, - 
так и тянет её к трупам, 
то она от мёртвого дядьки своего не могла оторваться, 
то, теперь от тётки…» 
Это про умерших МихМиха и тётю Зину, 
которым она помогала в их последние дни, 
и тела которых готовила к погребению.
       ***
Трата себя.
Это когда она отказалась от хосписа 
для безнадёжной мамы, 
зная, 
что без ощущения рядом родного человека  
старики быстро погибают. 
Это когда она, не выносившая  духоты,  
не позволяла себе приоткрыть окно в раскалённом бетоне, 
потому что это не нравилось маме. 
Это когда она, изнурённая тяжёлой гипертонией 
и ещё Бог весть какими недугами, 
ворочала и перетаскивала обречённую маму.
       ***               
Во все времена, 
стоило дочке хоть на пару часов пропасть, 
Татьяна Михайловна звонила мне: 
«Ой, где моя Наташка? 
Ой, как же я без Наташки. 
Ой, где моя Наташка. 
Как же я без неё?»
А теперь, в предсмертии своём, 
мама просила и просила: 
«Наташа, отпусти меня».
Но Она не могла противостоять 
своему ЭГОИЗМу.               
Она помогала сколько могла.
И растратила себя до конца…
       ***
И, 
мистическим образом, 
именно смертью своей 
сумела уберечь, спасти меня.
От кошмарного фиаско, 
уготованного мне на празднике кино.
В тот день пришлось сдать свой билет.
И потому я избежал 
сокрушительной очной ставки с несправедливостью…
Да ещё и спрятал за трагедией 
свои тяжкие, 
пусть  преходящие, 
но неподвластные 
переживания.
Так и моя мама когда-то своим уходом 
помогла скрыть от окружающих 
моё жуткое состояние.
Выручив, к тому ж, 
оставленными после себя таблетками. 
С крупной от руки надписью «чтобы спать»…
       ***
А после мамы именно Она,
своим неподдельным участием
оттащила меня от края
кошмарного 
провала 
психики.
       ***
Пока была Она, я знал, 
кто поможет 
в последние 
мои 
минуты.
Только ей я мог бы бесстыдно довериться.
Потому что ею всегда двигала Любовь…               
       ***
Апрель одиннадцатого года.
Душа всё стонала 
от смертоносных ударов года десятого.
И вот – дни мучительного ухода Бененсона.
И было утреннее сновидение. 
Будто открываю глаза: 
Она идёт ко мне…
На ходу 
окутывая 
теплом.
Я протягиваю к ней руки.
Как умиравшая мама моя 
протягивала 
руки 
ко мне.
Она присаживается, 
устраивается возле…
- «Ну как, тебе полегче?»
- «Да, конечно».
Она тихо улыбается…
Открываю глаза.
«Чувство первой встречи». 
Так, в конце апреля одиннадцатого                     
кончился губительный десятый.
И пришёл - совсем иной год.
В какой я уж и не верил.
   

                      14-16 сентября 2010, 
                      01-26 июня 2012.