Юрий Подкурков

ВИРТУАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?

Как мне кажется, Белобоков (А.Б. Белобоков — общеупотребительное прозвище А.Б. Белобокова) сегодня несколько преувеличен. Он не гений. Так, летописец. Гомер с задатками Аввакума.

Из письма Белобокова Комару: «А мой Павлик Морозов меня изрядно удивил, удивил... Спрятали во вторую серию, а ведь не покажут. Вот так, был человек, и нету. А ведь снимали».

Одно из первых моих воспоминаний о Белобокове относится к семидесятым годам. Хорошо помню Александра Борисовича у меня в арбатской квартире, куда он зашел вместе с Бобом навестить меня, болеющего скарлатиной. Подтянутый жилистый, в тренировочных штанах (было лето ) он ходил вокруг меня, увлеченно излагая свое кредо. «Так, — говорил он, — Так». Вдруг из кухни явственно послышалось сопение. Мы поспешили туда, и застыли на пороге. «Так», — с интонацией Порфирия повторил Белобоков . На кухне стояла плита, на плите кастрюля с горячим борщом. Над плитой возвышался (точнее реял, так как был низкорослым) Боб, держа в одной руке крышку, с которой стекала красная жижа, в другой -кость. Сопение начало переходить в причмокивание. «Хороша кость! Мясо-то!» — приговаривал он. Обряд соития с костью уже готов был совершиться, как Боб почувствовал наше присутствие в кухне. Спина вздрогнула, ляжки опали. «Твою мать! Жаль, что чужая» — и он бросил кость обратно в кастрюлю. Растерянный, я оглянулся на Белобокова . Лицо его было страшно. «Камеру!» — промычал он. «Щас, камеру, твою мать...», но Белобоков его не слушал. Со странным выражением он оглядывал кухню. «Не верю» — страстно прошептал он. Я посмотрел на Боба. Всклокоченный, с кроваво-красными каплями, сочившимися с бороды, да и перегар — как такому не поверить? Внезапно Белобоков кинулся к плите, выхватил из борща кость и выкинул ее в открытую форточку. «Как не было» — с удовлетворением сказал он. «Как — не было?» — простонал Боб, утирая бородой усы. «Кадило! Не дыми!» — строго сказал Александр Борисович . «Не снято — следовательно не существует. А ручки — ручки мало ли где!»

Так я впервые столкнулся с так называемой «концепцией Белобокова»: все сущее, но не снятое — сомнительно, снятое на пленку — вероятно, снятое и показанное — существует.

Из письма Белобокова Бобу: «Бытие Бога доказывается весьма просто — проекцией на экран. А нет его — нету и Его, извини».

Из письма Белобокова Химере: «Спасибо, конечно, но какая Консерватория? На кой мне эта виртуальная реальность? Этот пустой звуковой ряд?»

Из письма Баобаба Белобокову: «Саша, плюнь на все, приезжай лучше ко мне в Зеландию. Представь: Вечер, океан, свеча, я, вцепившийся ногтями в коренья, чтоб не сдуло. Ветер холодит крону. Вокруг прыгают кенгуру, из сумок которых выпрыгивают свинки. А воздух! Бросай свои камеры, и видики, и приезжай, хочешь с сыном, сколько ему, кстати, стукнуло?».

Из письма Болтика Белобокову: «Дядя Саша! Отпусти ты меня Христа ради, дай отдохнуть от этого вечно монтажа, я ж молодой, мне с девками гулять охота!».

Так, почти одновременно зарождалась оппозиция «концепции Белобокова».

Встает вопрос: А так ли уж верил в нее сам Александр Борисович, затевая свою грандиозную летопись? С одной стороны...

Это случилось во ВГИКе. Недавно поступивший туда работать, Белобоков ходил по замысловатым коридорам здания. На четвертом этаже дверь приоткрылась, вышла девушка... да, хорошая девушка, но, боже, почему в тунике на голое тело? «Огоньку не найдется?» — глаза с серой поволокой приблизились к Александру Борисовичу. В руке грация держала сигарету. Туника просвечивала, и Белобоков это видел. «Не курю», — смущенно буркнул он, и быстро спустился на третий этаж. Думая о парадоксе «действительности яви» он зашел в первую попавшуюся дверь. Это была кафедра марксизма-ленинизма. Оттуда Белобоков вышел еще более понурый. Услышанное там заставило его усомниться в реальности вообще. Машинально он спустился на второй этаж. Раздался женский крик: «Помогите!». Благородный и тогда еще наивный сердцем Александр Борисович кинулся помогать. Он распахнул дверь. Огромная туша в сползших красных трусах навалилась на худенькую, уже раздетую девушку с лицом Мадонны. Белобоков рванулся вперед и дернул насильника за резинку трусов. Резинка лопнула. Картинка стала еще реалистичней. «Неплохо, неплохо, молодой человек! Импровизируйте! Но с умом же!» — раздался голос сзади. Мадонна крутила у виска пальцем. Белобоков обернулся. Человек со знакомым лицом — не то Герасимов, не то Бондарчук — укоризненно смотрел на него. «Вы с какого курса? Впрочем, не важно... Репетицию Вы все-таки сорвали. Вы свободны». В дверях Александр Борисович повернул голову. Насильник деловито прилаживал трусики, обнаженная девушка смотрела на Белобокова странным взглядом, потом что-то произнесла. Одними губами. Но он понял. Медленно, горбясь, он вышел обратно в коридор. Свободным он себя не чувствовал. Недавно он прочел у Гегеля «Все сущее разумно». Может быть, неразумным был он сам? Трещина прошла через его сердце, к сожалению задев и мозг. Травма осталась. На всю жизнь.

И пошли, пошли попытки подтвердить действительность, санкционировать ее, как бы освятить. Записи телефонных разговоров, сьемка на пленку самых, казалось бы, незначительных моментов, бесконечные записи на видиках. Спустя какое- то время он стал не брезговать и прямой фальсификацией. Впрочем, если показанное —явь, то можно ли говорить о подделке? Он снял беременную кошку (чего и в помине не было), сделал эталона мужественности Баобаба гомиком, а Фрю распутницей. Гоняясь за эффектными кадрами, он подстроил взрывы небоскребов в Америке (имея Бен Ладена в квартире это было не трудно). А его капустники: вряд ли кто забудет коду его «Саги о Скарлатине», с неподражаемым Счекотуном, даром что со Скарлатиной мы едва знакомы. Желание подправить мир перерастало в манию. Можно было бы предложить ему побыть в психиатрической клинике, если бы он уже не жил в ней, среди бесчисленных коробок с пленками и монструозных персонажей.

А с другой стороны, он был парадоксально предан живой реальной жизни. Видевшие его на футбольном поле вряд ли забудут стремительные мощные прорывы по правому краю до углового флажка и дальше. Не дурак выпить, в трудные для страны годы Белобоков гнал «белобоковку». Не чурался Александр Борисович и женщин, по-своему даже любил некоторых. Мешала одна закавыка: как бы ни был увлечен Белобоков любовным действом, подсознание все время гвоздило: «Камеру!», и раздвоенный, жалкий, он замедлял ритм, порываясь дотянуться до искомой камеры и запечатлеть, увековечить саму любовь.

В результате сей акт, к восхищению одних дам и порицанию других, безмерно затягивался, длился, как выразилась его одна пассия, «относительно вечно».

Помнится, с большой пьянки, я как-то заночевал у него. Белобоков был не один, и всю ночь из его комнаты (бывшей также рабочим кабинетом) доносились глубокие нутряные стоны. Стало светать, и мне послышалось стрекотание камеры, а затем какие то вовсе непонятные звуки. Вне контекста. Как будто яйца били. Я постучал в дверь. «Да-да, войдите», — раздался знакомый голос, звучащий с некоторой томностью. Не без робости я открыл дверь. Белобоков в одних трусах сидел за пишущей машинкой. На тахте, его обычном месте отдыха, проступали очертания женского тела. «А я думал, ты яичницу жаришь», — глупо сказал я. «Яичницу- это ты, брат, хорошо придумал», — ответствовал Белобоков. «Что есть желток на сковородке, как не прошлое яйца глазами скорлупы». Я понял, что Белобоков был опять в своей любимой теме: восстановить прошлое". Как оно, мгновение?" — спросил я, кивнув головой на тахту. «Да вот пролонгирую помаленьку». Я прикрыл дверь, восхищенный и пристыженный.

В дальнейшем Белобоков все больше приближался к желаемому синтезу. В своей богатой практике я еще не встречал человека, у которого раздвоение личности протекало бы так гармонично. Перестав с годами интересоваться женщинами в прикладном плане, он стал переносить их на экран с удвоенной энергией. Так рождались капустники с доминирующей темой любовных отношений — типичная сублимация, особенно, если учесть, что капустники были смонтированы из архивных пленок. Напротив, футбол он снимал все реже, но играл регулярно, по излюбленному правому краю. Правда, сил у него теперь хватало только на то, чтобы сбить угловой флажок, дальше он уже не бежал.

Менялся и характер. На очередную Ходынку (день, когда вся Москва ходит поздравлять Белобокова с днем рождения) кто-то снял его в мантии архивариуса. Снимок получился на редкость меткий и показательный. На заднем плане виден портрет Белобокова прежних лет — злобного циника и безбожника, верующего только в снятое им. Крупно — сам Александр Борисович, умиротворенный, смахивающий на раввина, сумевшего побороть свои внутренние ереси. Мудрые глаза человека, разложившего в своей душе кино и жизнь по разным полкам. Яркую театральность фигуры Белобокова подчеркивал будничный ряд выпитых бутылок. Что ж, жизнь жизнью, архивы — архивами. Казалось, он наконец-то поверил в свою собственную реальность.

Казалось...

Последний раз я посетил Белобокова недавно, в начале сентября. Шел дождь. Возле его дома мне послышались чьи-то стоны. Кошка, конечно же кошка, успокоил я себя, вспомнив о солидном возрасте Белобокова. Эк разоралась, с шестого этажа слышно. Дверь подьезда. Я набрал код. Долгое время никто не отвечал. Потом послышался щелчок, и... молчание, прерывающееся лишь слабым покряхтыванием. Опрометью, забыв про лифт, бросился я на шестой этаж. Металлическая дверь была чуть приоткрыта. Я открыл ее и осторожно вошел. Из комнаты в кухню прошла кошка, глянула на меня, и разразилась тем самым мявом, который я слышал на подходе к дому. Я прошел в комнату.

Белобоков в халате лежал на кушетке. Само по себе нормально и привычно, но... эта бледность, это странно увеличившийся на фоне осунувшегося лица великолепный семитский с прожилками нос, наконец муха, жужжащяя в его седой бороде. И мука в самом лице. «Саша! — крикнул я — Саша!» Веки дрогнули, но не открылись. Внезапно, замедленными движениями, левой рукой он плотней запахнул халат, а правую величаво поднял вверх. Подержал так немного. И, как мореплаватель, узревший землю, указал ею в сторону видика. «Включить?» — осторожно спросил я. Веки дрогнули. Я нажал кнопку. Сперва по экрану пошла какая то белесая муть. Непонятно каким образом включились оставшиеся экраны. Раздалось шипение. И на экране стал медленно проступать облик Белобокова, того, второго, с фотографии, молодого, злобного, с маниакальным блеском в глазах.

«Саша, что это?» — обернулся я к кушетке и замер. Кушетка была пуста. Растерянный, я прошел на кухню. На стоявшем там мониторе высвечивалось то же лицо, недружелюбно глядевшее на меня. Оно же появилось на всех компьютерах. Я бросился обратно в комнату.

Кушетка стояла пустая, на подушке лежала освобожденная от пут муха, из под кушетки доносилось тоскливое мяукание.

Остальное вы знаете. Я не об этом. Просто я очень надеюсь, что когда-нибудь появится исследователь, более достойный и отвечающий величию исследуемого, чем я, и скажет нам: «А был ли Белобоков?» И если да, то — зачем?

январь 2005

Впервые опубликовано на "Белобоковщине-2016" (02 июля 2016)